О детских страшилках и дереве познания

[crayons-of-defence]

решила скопировать столь любопытную статью сюда

И. А. Протопопова
„ЗАПРЕТ" И „ОСЛУШАНИЕ": „КНИГА БЫТИЯ" И ДЕТСКИЕ „СТРАШНЫЕ ИСТОРИИ" (к метафизике детского страха)

Запрет как таковой - необходимая часть человеческой культуры. Благодаря запретам - магическим, религиозным, этикетным, моральным, правовым и т. д. - человек полагает себе и своей деятельности границы, тем самым определяя себя и создавая пространство собственно „человеческого"; в этом плане история может быть рассмотрена как череда установлений и нарушений запретов. Метафизический смысл запрета и его нарушения можно понять через философию И.-Г. Фихте, в соответствии с которой сознание „Я" возникает только вместе с „НЕ-Я", благодаря отличению „Я" от того, что не есть оно само. Такое отличие - это осознание границы, которое всегда есть уже переход за границу: только выйдя за пределы себя самого „Я" осознает себя как „Я". Древнейшая форма запрети табу, ограниче¬ние, понимаемое как священный запрет, требуемый высшими силами. В метафизическом смысле табуирование - это запрет на осознание себя, поскольку такое осознание есть прыжок з „неведомое", „нечеловеческое" и, значит, гибельное. Но сущность человека заключена s самосознании и, следовательно, в необходимости нарушения табу поэтому миф, фольклор и сама человеческая история на разные лады постоянно воспроизводят событие „ослушания", т. е. преступления границы.

Нарушение запрета - основная пружина раскручивания сюжета а волшебной сказке; этим фольклор фиксирует продуктивную силу „ослушания", которое выступает в роли „идеального начала событийного повествования. Поскольку нарушение запрета всегда чревато наказанием, оно задает общую триадную схему события: некое стабильное состояние („жили-были") - резкое изменение (переход дозволенного) - следствие (переход в новое состояние и/или возвращение к прежнему). По этой схеме осмысляется иудейская и христианская священная история. В библейской „Книге Бытия" нарушение первыми людьми божественного запрета представлено как первый акт всей человеческой истории, которая разворачивается а качестве наказания за ослушание. Здесь моделируется архетип „нарушения запрета" в чистом виде. Если в сказке конкретные запреты (нельзя выходить из дома; нельзя кого-либо видеть; нельзя есть определен¬ную пищу и т. д.) можно возвести к тем или иным ритуальным и историческим корням, как это делает В. Я. Пропп, то табуировакне древа познания представляет собой обобщенную формулу запрета как таксвого: человек не должен переходить положенной ем\ Богом границы деятельности и познания, не должен стремит .ся устать Богом". Тяжести ослушания соответствует тяжесть наказания: смерть. „А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь" (Быт. 2, 17). Почему человеку запрещено познание „божественного", не объясняется; за¬прет на Тайну полагается как аксиома человеческого существовала; переход заветной черты сам по себе смертелен.

Такая же предельная обобщенность идеи запрета и ослушания характерна для одною из жанров детского фольклора - так называемых „страшных историй", комплекс которых представляет собой, по определению М. П. Чередниковой, „современную детскую мифологию" (1995; курсив - М. Ч.). Большинство „страшных рассказов" имеет однотипную сюжетную структуру: запрет - нарушение - наказание. Приведем пример: «Жила девочка. И мама жила. Мама купила ей пластинку и говорит: „Не включай ее". И ушла на работу. Девочка не послушалась, включила пластинку. Пластинка поет: „Девочка! Выключи пластинку! Черная рука ищет твой город!" Девочка не послушалась и не выключила пластинку». Далее повторяется то же: пластинка несколько раз призывает выключить себя и возвещает о передвижениях Черной руки; после каждого призыва пластинки отмечается, что девочка не слушается; Черная рука находит город девочки, потом район, улицу, дом, квартиру - и, наконец, звонит в дверь. «„Девочка, девочка! Черная рука нашла твою квартиру, ищет твой звонок!" Девочка услышала звонок и не поверила пластинке. И побежала открывать. Девочка открыла дверь. Черная рука взяла ее и задушила. На пластинке играет: „Тили-бом! Тили-бом! Черная рука убила девочку!"» (Русский школьный фольклор, 1998).

По мнению С. М. Лойтер, указанная структура сложилась под влиянием сказки (преимущественно волшебной) (Русский школьный фольклор, 1998). На наш взгляд, данная схема продуцируется детским творчеством „изнутри" не столько под влиянием сказки, сколько в качестве архетипического оформления процессов детского „бессознательного". Последнее порождает и специфическую образную систему „страшилок"; наиболее типичные образы, в которых воплощается „ужасное" и „губительное" (Пятно, Рука, Занавески), - предельные „абстракции" некоторых архетипических бессознательных содержаний: „небытия"; „карающей силы"; „покрова тайны". Один из самых пугающих образов - Пятно - не соотносится непосредственно ни с каким сказочным персонажем, представляя собой абстрактную символизацию ощущения небытия: Пятно появляется „ниоткуда", „вдруг", неостановимо разрастается и в конце концов поглощает ребенка (иногда из Пятна протягивается Рука, которая душит или утаскивает героя „страшилки"). Истории, в которых фигурирует Пятно, отличаются от большинства других „страшных рассказов" регулярным отступлением от схемы „запрет - нарушение", - появление Пятна не мотивировано никаким ослушанием, что подчеркивает его полную иррациональность; оно не обладает никакими качествами, кроме способности неудержимо разрастаться и засасывать „в бездну". Образ Пятна можно трактовать как объективацию беспричинного страха - античность называет его „паническим страхом", а в работах М. Хайдеггера он объявляется „сущностным ужасом", которым „приоткрывается Ничто" (Хайдеггер, 1993). По сути, Пятно детских „страшилок" - это метафизическое Ничто, ощущение которого укоренено в самых глубоких пластах бессознательного.

Не менее „метафизична" в детском фольклоре и связка „запрет - ослушание". Во-первых, запрет абсолютно абсурден и не мотивирован никакой логикой; в приведенном выше примере мама покупает для дочки пластинку, а потом почему-то запрещает ее включать. Здесь взрослый как бы провоцирует ослушание - для ребенка приобретается предмет, которым нельзя пользоваться. Это точное воспроизведение библейской истории грехопадения: Бог сажает в Эдемском саду древо познания, предписывает человеку быть хранителем сада и одновременно запрещает этому хранителю вкушать от дерева. Правда, Бог, не объясняя причину запрета, хотя бы угрожает последствиями непослушания („смертью умрешь"), в отличие от фольклорной мамы, которая запрещает просто так: нельзя - и все.

Во-вторых, абсурдно упорство героини в нарушении запрета: несмотря на предупреждения Пластинки о приближении Черной руки, девочка не выключает Пластинку и остается в сфере запретного. Ослушание в „страшилке" тоже несколько отличается от библейской истории - Еву искушает на запретное Змей, девочка же „искушается" сама. Элиминирование из рассказа фигуры искусителя позволяет трактовать „страшилку" как объективацию внутренних переживаний; в этом смысле детский фольклор полностью отвечает тем символическим интерпретациям Библии, в которых Змей интерпретируется как метафора изначальной внутренней „греховности" человека. Но что такое само искушение и, соответственно, „грех"?

Здесь важнейшую роль играет семантика запретных предметов. В Библии это древо познания, которое, по словам Змея, позволит „открыться глазам" первых людей. Вкусить от древа - значит по¬знать себя; и действительно, после вкушения плодов „открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания" (Быт. 3, 7). Нарушив запрет, герои библейской истории впервые видят себя „со стороны"; они выходят за свои пределы и сами для себя становятся „предметом". Это модель первичного рефлексивного акта полагания „Я" как узрения и одновременно перехода собственной границы, о чем писал Фихте: человек осознает себя и тем самым ограничивает уже „добровольно" (сделали себе опоясания"). Искушение как тяга к преступлению запретной границы оказывается необходимым условием самоосознания, а ослушание („первородный грех") - возникновением сознающего себя „Я".

Чтобы понять суть мотива „ослушания" в детских „страшных историях", тоже следует обратить внимание на семантику запретных предметов. Существует целый пласт рассказов, в которых этими предметами оказываются Пластинка, Радио, Магнитофон, Телевизор и прочее - то, что связано с голосом. Наиболее интересно то, что во многих „страшилках" такой запретный предмет сам внушает героям мысль о необходимости послушания. „Включенный" голос, исходящий от Пластинки, Радио и т. д., тут же начинает призывать героя „выключить" его и говорит о надвигающемся „ужасе'" (Черная рука. Зеленые глаза и т. п.). Эта ситуация парадоксальна: гораздо логичнее если запретный предмет „подстрекает" к непослушанию, - здесь же сам „запретный голос ' запрещает себя „изнутри". Появление таких странных „запретных предметов" можно объяснить тем, что они представляют собой объективацию „внутреннего голоса" героя .страшилки": Пластинка, Радио и т. д. лишь озвучивают внутренний голос героя, понимающего, что о и нарушил запрет. Героиня приведенной выше истории как бы раздваивается: одна „часть" героини напоминает о „преступлении" и грозит наказанием, другая же упорно продолжает эксперимент непослушания. Девочка словно очарована собственным внутренним голосом, грозящим опасностью. Эта „очарованность'' подчеркнута ступенчатым нагнетанием „ужасного": Черная рука приближаемся постепенно, и на каждом этапе еще. кажется, существует шанс избежать вторжения „неведомого". Спасение возможно лишь при выключеиии пластинки, но это означает „выключение" „внутреннего голоса": не будет „голоса"', не будет и опасности. И снова парадокс: опасность существует „внутри", в самом появлении „голоса", который заставляет осознать свою вит и одновременно пророчит и приближает неминуемую гибель.

Детская „страшилка" полностью вписывается в интерпретацию библейской истории грехопадения, даваемую ей С. Кьеркегором. По его мнению, Змей-искуситель - это страх Ничто, беспредметный ужас, который „опредмечивается" в страхе нарушения табу. В этом смысле логически „первичны" те „страшные истории', в которых внезапное появление Пятна („вдруг на стенке образовалось красное пятнышко") не связано с запретом: страх Ничто - изначальное переживание „самости". „Вторичны", соответственно, рассказы, объединяющие Пятно с запретом: например, мама посылает дочку в магазин за обоями и предупреждает, чтобы она не покупала обоев с черным пятном; девочка, конечно, не слушается. Непослушание обусловлено метафизической природой страха: он не только „страшит", но еще и неодолимо притягивает, поэтому запрет обязательно нарушается, именно для того, чтобы можно было в полной мере „насладиться ужасом". По Кьеркегору, „сладкий ужас" „столь сущностно свойствен ребенку, что тот вовсе не хочет его лишиться; даже если он и страшит ребенка, он тут же опутывает его своим сладким устрашением" (Кьеркегор, 1993).

Таким образом, запрет - и это лучше всего проявляется в „страшилках" с запрещающими себя „голосами" - есть запрет на внутреннее стремление к Ничто. Искушение героя „страшилки" - искушение его собственным влечением к „ужасу", к Ничто. „Грехопадение" героя - нежелание преодолеть влечение. Самое главное заключается в том, что ребенок осознает свою вину,- а это и есть первичная рефлексия: стремясь к „гибели", наказанию, он преступает границу и одновременно видит себя как „преступающего". Это - осознание своего „Я", вкушение от дерева, плоды которого - „знание и смерть".

Архетип „запрета и ослушания" - отражение одного из самых глубинных процессов человеческого существования: в нем воспроизводится, собственно, переход „бессознательного" в сознательное. 8 волшебной сказке типа „Царевны-лягушки" или „Аленького цветочка", где герои нарушают запрет на „познание неведомого" („подсматривают" тайное), а потом проходят множество испытаний, чтобы искупить свою вину и получить искомое, этот переход уже, так сказать, полностью оформлен и завершен: если трактовать такие сказки по К. Юнгу, здесь финальное нахождение „неведомого" а его подлинном обличье - это обретение самости. „Грехопадение" Адама и Евы в христианском понимании тоже есть только начало долгого пути к искуплению: вся история человечества - по сути, волшебная сказка, которая должна закончиться Спасением. Что касается детской „страшной истории", она в основе своей ограничена первичным актом самообнаружения „Я" как переступания границы „неведомого" - оно обязательно губит героя; „страшные истории как правило, заканчиваются смертью. Не очень многочисленные ..страшилки" с благополучным финалом отчетливо выражают свою вторичность, влияние культурных образцов (литература, кино и т. д., например, милиционеры обезвреживают Пятно, за которым в стене сидят бандиты).

„Исходная" внутренняя форма „страшной истории" больше всего приближена к мифам, в которых герой гибнет или наказывается слепотой за нарушение запрета на подсматривание: запретное зрелище (например, обнаженная богиня) воплощает собой изначальную тайну, которая строжайшим образом табуируется. Подобные мифы, как и детские „страшные истории", отражают метафизическую сущность запрета, который обязательно должен быть Нарушен – для того, чтобы человек в конце концов познал себя.